ТВЕРСКОЙ АКАДЕМИЧЕСКИЙ ТЕАТР ДРАМЫ
А.С. Пушкин
КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА
Сценическая композиция в двух частях М.В. Глуховской
ПРЕССА

Александр ИНЯХИН

В РОССИИ. ТВЕРЬ

Разнообразие сценических версий «Капитанской дочки» и истории пугачевского бунта, в ней отраженного, поражает. Тем более, что святость отношения к автору не дает права на подозрения в юбилейной конъюнктуре.

Молодой режиссер М Глуховская, дипломница РАТИ (Мастерская П. Фоменко), сама написала инсценировку в поисках собственной интонации рассказа «про русский бунт и заячий тулупчик». Как и многие постановки режиссеров «круга Фоменко» пушкинский спектакль в Тверском театре драмы по энергии внутреннего действия и способу взаимоотношений со зрителем - зрелище столь свободной формы, что порой кажется бесформенным (хотя сразу ясно как трудно дается такая «бесформенность»). Тут все - эскиз и импровизация. Это очень похоже на открытую репетицию, где даже что-то существенное опускается, поскольку всем известно наизусть. Здесь убеждены, что весь сюжет играть не надо - можно начать с финала, а, вернувшись к прологу, «оглянуться» куда-то в середину и там задержаться.

Фрагменты сюжета с изящной небрежностью рассредоточены в рыхлом воздухе полупустой сцены и пересказываются спонтанно, прерывисто, с горькой иронией или тревожным сочувствием. В этом есть оттенок приблизительности, даже необязательности. Драматическая, трагедийная суть рождается исподволь, по-пушкински ненавязчиво. Лирика тут пронизана тревогой, а гусарская лихость кажется (и оказывается) напрасной, если нету в ней «базиса» - сбереженной смолоду чести.

Посреди сцены стоит бильярдный стол, на заднем плане - то ли плаха, то ли помост, над которым висит одинокий колокол, порталы «убраны» посконной дерюгой - атмосфера вполне безбытная. Персонажи, словно путники на санях, сидят на бильярдном столе. Поют задушевно и грустно, словно молятся.

Бильярдный стол, как в спектаклях ранней «Таганки», становится трансформером бытовой среды. Он и «сам по себе», и сани в метели (хотя по Пушкину должна была быть кибитка), и место для раздумий оренбургских генералов, выбирающих из двух способов уйти от ответственности самый двусмысленный.

Молодое офицерство заштатного городишки живет, вяло спиваясь, проигрываясь и бретерствуя цинически-привычно. Искренние порывы тут уже редки. До кавказских войн еще далеко, но атмосфера гусарская толстовская…

Алексей Иванович Швабрин (В. Кулагин) старательнее других прячет реальные страсти, давая им выход, только если видит перед собой первозданную искренность. Маша Миронова (О. Крылова) или простодушный прапорщик Петр Андреевич Гринев (А. Павлишин) своей наигранной наивностью приводят его в бешенство, рожденное из зависти, что самому так жить и чувствовать не дано.

При Петруше дядька его Савельич (В. Грибков) - Фирс всех времен. Занудный, хитрый и ленивый, как евнух, он борется за барское добро с рабским рвением, одинаково жалея рубашки голландского полотна или признавая в Пугачеве царя-батюшку. Действие спектакля пронизано тяжелой тоской, будто живые люди в пасмурный день, когда не знаешь, луна на небе светит или солнце через силу встало. В этом мутном мареве уже пережитого прошлого пугающими всполохами, возникает яркое лицо Емельяна Пугачева (3. Мирзоев), упрямо борющегося с неизбежным, жадно вслушивающегося в наивные пророчества Петруши. Ведь именно его слова, сказанные с детской непосредственностью, и есть природное умение видеть истину. Или Екатерина (Л. Павленко) явится пред ясные очи Машеньки в царственном облачении и отменно плохим русским произношением.

Но есть в спектакле и другие люди. Прямодушные и несуетные. Чувствующие глубоко, но выражающие себя без цветистого пафоса. В том, как сыграны старики Мироновы - Иван Кузьмич (В. Синицкий) и Василиса Егоровна (Н. Плавинская) - ярче всего проявились очевидные преимущества «фоменковских» принципов работы с артистом: умение из филигранной вязи вроде бы житейских мелочей выстроить органику характера цельного и неповторимого. Создать насыщенный кровоток лирических отношений. В том, как Н. Плавинская играет Василису Егоровну, поражает покой высокой про­стоты, который доступен лишь человеку, живущему по Заповедям и другой жизни не ведающему.

Василиса Егоровна легко и внятно называет вещи своими именами. Она не ворчит, не буйствует, а дело правит, как быть долж­но. И всякий раз оказывается права. Ей на роду написано стать мученицей, а она грибки да огурчики солит и маринует. У нее на шее удавку захлестывают, а она мужа убиенного жалеет. И никакого вам «народного ду­ха», никакой «хованщины» - все просто, негромко и безбоязненно, но с глубинной силой, широко и мощно. Просто - чему быть, того не миновать.

В этом они с Емельяном Пугачевым едины, хоть и на разных полюсах оказались. Потому-то Петруше Гриневу рядом с Емельяном не страшно, а с Василисой Егоровной - тепло и покойно. И когда Пугачев в финале ударяет в одинокий колокол, задавать риторический вопрос - по ком, мол, звонит, - уже не станешь …

Информационный сборник СТДРФ СТРАСТНОЙ БУЛЬВАР, 10 №9(19), 1998-1999 гг.